Я, ОНА И ПРОЧИЕ

Это была Пестря, восточно-сибирская лаечка. Жили мы тогда на Урале, в Свердловской области, недалеко от города Кушва. Собак в посёлке было много, носились по улицам кобели и суки с признаками, указывающими на их близость к охотничьей породе: у этого торчат уши, у этой хвост кольцом, однако чистокровные лайки держались взаперти и щенками этих собак хозяева не разбрасывались.

Как – распространяться не буду, но у нас появилась месячная чистокровка, а поскольку мы с братом зачитывались книгой Ивана Арамилева «В лесах Урала», то и кличку для нашей первой лаечки взяли оттуда. Да, Пестря. Она была чёрной с белыми пятнами. Молодую собаку очень желательно привлекать к охоте с помощью опытных, хорошо работающих лаек. Откуда нам было взять опытных. Вислоухий Кучум (хвост кольцом!), уже поживший  на белом свете два года, хотя и сопровождал нас с братом в лес и обратно, больше любил сопровождать обратно. В поиск он не шёл, поскольку не мог взять в голову – что это за поиск ещё такой. Пока был бодр, весело бежал то сбоку у брата, то сбоку у меня. Но в основном – плёлся сзади, и взгляд его выражал одно: хочу жрать. Так что «учитель» у Пестри был ещё тот. Но ему не удалось сбить её с толку и привить свои дурные дворовые привычки. Не помню – как рано она пошла по следу, но точно знаю: в шесть месяцев она уже звала нас из глубины соснового леса к посаженной белке. И надо же! – увалень Кучум мчался к ней, присоединялся и пробовал свой хриплый, как бы прокуренный, голос. Чуть позже, зимой, Пестря, не смирившаяся с тем, что мы ходили на охоту по выходным дням (а тогда был один выходной – воскресенье), стала охотиться одна. Тут уж Кучум был ей не попутчик, ему возле крыльца было лучше. Гораздо лучше. Быстро поняв, что без ружья белку с дерева не спустишь, Пестря переключилась на зайцев. Не скажу, что каждое утро, но бывало: выйдешь на заснеженное крыльцо – лежит врастяжку матёрый беляк. Многие этому не верят, но это их дело. Просто знаю, что гоняла она зайцев прилипчиво и неутомимо, словно каким-то образом впитывала силы, вырабатываемые её же неиссякаемым азартом.

Я отвлёкся. Просто вспомнил первую. Прекрасную.

Не только умудрённые, но и детские сердца способны к большой печали, близкой к горю. Когда семья наша решила покинуть кормивший нас два года Урал, я растерялся. С одной стороны, это было возвращение на мою Родину, которую я не видел двенадцать из тринадцати прожитых на белом свете лет, с другой… А как же Пестря?!

Чем ближе был день отъезда, тем чаще убегал я в лес, и плакал, плакал навзрыд. И Пестря, сопровождавшая меня повсюду, даже в пустом шастании по двору, вдруг перестала бегать за мной. Лежала сначала у крыльца, затем стала забиваться под крыльцо.

И вот смотрите, прошло с тех пор пятьдесят четыре года, а в памяти – вот она лизнула меня в нос, щикотно! Вот она рванулась в воду, к утке-широконоске, которую я убил ранней весной и которую уносило ледяное течение. Вот она…

Боль расставания утишило лишь то, что отдали мы её очень хорошим людям, любившим детей, а следовательно, и собак.

Собаки в переводе на человеческий язык – это дети. Хотя среди них попадаются такие «дети», что повесить мало. Нагляделся я таких – подлых, мерзких, жадных, продажных. Да и ладно. Всё, как в нашем обществе. Но когда встречается настоящая собака, то «не можно глаз отвесть». Взгляд у такой собаки – честный, уважительный, несколько игривый. Она как бы спрашивает: «Ну что, нравлюсь я тебе?!» И краешки её губ мелко дрожат – наверное, от тщательно удерживаемой улыбки.

Есть у меня такая собака. Сейчас.

Но сначала о Розе, чёрной дворняжечке с белыми лапками. Даже не белыми, а почти белыми. В общем, светлыми. Я уже рассказывал о ней, моей не верной, а вернейшей подружке, не знавшей страха и других низменных чувств. Её любовь ко мне была, так сказать, на виду: стоило мне присесть, как она тут же бросалась на колени, прижималась и затихала. С ней связано столь много, что я вообще об этом не хочу начинать разговор. Просто – она спасала меня. И не раз.

Я же её спас только однажды, это когда она посунулась к воде озера Щуковского. Зимний берег был так крут, что она скользнула по нему чёрным бликом. Оказавшись в воде, она вздумала было плыть к противоположному берегу, но и он был крут, а потому я стал звать её, надрывая лёгкие. Послушалась, умница, повернула обратно. Я тянулся, тянулся к ней, пытаясь поймать за ошейник, чувствовал, что сам сползаю к воде, но не сполз всё-таки, всё получилось, и я выдернул её, бросил через себя на ровное место. А потом немного полежал на спине, благодаря Бога.

Но вот не чувствовал я особой любви к ней. Что тут поделаешь. Всё мог для неё сделать, ну, многое, доведись – и шкурой своей рискнул бы из-за неё, а вот чувства волнительного к ней не испытал. Разве есть в этом моя вина? Вот если бы в ответ на её преданность и любовь я вёл себя по отношению к ней как последняя сволочь, то – да, я был бы виноват.

Характер у неё был как бы слеплен с характера приметливой, склочной, сварливой, не стесняющейся таскать за волосы соседку, некрупной деревенской бабы. В дни особого интереса она уводила своры кабелей подальше от собственного дома, понимала, что я быстро выхожу из себя, могу и поленом поработать. Терпеть не могла сук, бросалась на них, не глядя ни на размеры, ни на принадлежность к породе. Однажды эта опрометчивость едва не стоила ей жизни. В разгар январских морозов я нашёл её утром на крыльце в полуобморочном состоянии. У неё была сильно прокушена, вздулась и промёрзла шея. Месяца полтора провела она в доме, на кухне. И все эти дни ни разу не вышагнула за границы подстилки. Как это объяснить? Ведь до этого я её ничему не учил, она не знала команд, кроме, наверное, одной: «Иди сюда!» Да и эту почти никогда, своевольная, не выполняла. Она останется в моей памяти как настоящий друг.

Её отравили.

Осенью, когда поспешно слетала с деревьев листва, я вёз её в лес, в потаённое место, и твёрдо знал, что больше у меня собак не будет. Ведь как бы параллельно с Розой некоторое время жили у меня ещё несколько, от которых пришлось освободиться без всякого сожаления. Ведь самое главное в совместном существовании – это взаимопонимание и, как результат, согласованность жизни. Впрочем, это касается не только собак.

И прошла осень, начала проходить зима…

Я хотел сказать «нет», но (почему?!) сказал «да».

Сосед, Геннадий Васильевич Дорин, спросил тогда меня – возьму ли я щенка. Его могучая и злобная охранница Арма ощенилась в январе и на сей раз щенки не помёрзли. Я сказал, что возьму суку, кобели меня раздражали.

И мне досталась вот эта диковинка, эта моя радость, получившая имя-кличку Рада. Тут никакого намёка на цыганские мотивы, а больше связи с русским словом «радость».

Пришёл я как-то со двора и спросил у жены, сможет ли она догадаться, почему я сейчас назвал Раду по-другому, а именно – Кэт. И вы думаете, жена надолго задумалась? Да она тут же ухватила ниточку:

- Рада… Радистка… Русская радистка Кэт.

И сейчас, бывает, я иногда вспоминаю это и кричу Раде: «Кэт!» И бьётся сердце. Ничего уже не вернёшь.

Хлопот с ней, конечно, было немало. Долго она кричала по ночам, пребывая в предбаннике, в утепленном картонном ящике. Конечно, не от голода, не от холода, а от тоски по маме. На восходе солнца я надевал большую фуфайку, подпоясывался и закладывал серое мохнатое тельце за пазуху. Она пригревалась, засыпала и вела себя тихо. Выросла.

А вот это уже совершенно иной характер, и сравнивать Раду можно только с благовоспитанной, умной и благородной дамой. Может, я несколько и прибавляю, а может – и нет.

Во дворе, на цепи, она – истинная её мама, попробуй зайди, за калиткой же – радостно любящее всё живое создание. Мне говорили, что в крови у неё особый «куриный» азарт, и что ни делай, она будет «рвать» кур. Да, когда ей было месяца четыре, я застал её за «разделкой» соседского бройлера. Мне стало страшно, и я сорвался, я бил её как бы в беспамятстве, какой-то большой и толстой палкой. Бройлер полежал и, полуголый, пошёл домой. Тогда и я пошёл домой, лёг и лежал очень долго. Решил: пусть живёт на цепи.

Но вот прошло больше года, и за всё это время она ни разу не погналась ни за курицей, ни за цыплёнком. Теперь же соседские бройлеры, если заскакивают к нам во двор в те несколько секунд, пока я открываю и закрываю калитку, бросаются к собачьей чашке, и Рада почти плачет от бессилия: на рычание эти стервецы не обращают никакого внимания, а кусать их нельзя. Бывает, что эти цыплята, что в полтора раза переросли кур, наевшись из чашки, ложатся отдыхать под самой мордой моей страдающей Рады. Так что, выходит, нет такой страсти, которую нельзя одолеть. Но одолевают далеко не все – для этого нужно иметь что-то вроде силы воли, или, вернее, благородную кровь. Может, в нашем случае играет свою роль то, что в роду у Рады значится кавказская овчарка. Для меня это, конечно, ничего не значит, но именно это обстоятельство, скорее всего, и делает общение с ней неутомительным и нераздражающим.

В самый последний день прошлого годя, да, 31 декабря, я услышал писк. Он шёл из-под веранды. И так на душе было бесконечно плохо, а тут ещё это – подбросили котёнка. Это так я тогда подумал. Потом обратил внимание – Рады в будке нет. В мороз 35 градусов она непременно должна быть в будке. И – снова писк, за ним – то ли рычание, то ли хрип моей Рады.

Нет, не верилось! Ей в январе исполнился год, что тогда, она решила стать мамой тогда, когда ей было десять месяцев?

Их было двое – кобелёк и сучка, но сучка замёрзла сразу, потому что отползла от мамы на полметра, а молодая мама была занята сосущим сынком.

Каждое утро я выходил на веранду и прислушивался. Дожидался писка. И в конце концов слышал его, потому что Рада отошла от стресса и стала реагировать на мои шаги. А морозы просто жгли – 36, 37, 38. И в это время на голой земле, без солнечных лучей как-то выживали два удивительных существа.

Рада стала появляться на свету на четвёртый день, часов в двенадцать, когда солнце чуточку одолевало холод. Быстро убегала по естественной нужде, прибегала, жадно хватала пастью тёплую кашу и скрывалась в жуткой от холода тьме. И все эти минуты, пока её не было под верандой, оттуда нёсся раздирающий душу визг.

13 января (ровно через две недели!) из-под веранды на солнечный свет самостоятельно явился тот, кого я назвал Букетом (сокращённо – Бук). Так хотелось занести его домой, показать жене, порадоваться… чему-то, но я этого не сделал, и правильно: из холода в тепло и обратно – это могло стоить ему, двухнедельному, жизни. Я постелил на солнечном крыльце, положил его под нежные лучики и занялся будкой. Выкопал её из снега и перетащил под навес к крыльцу. Представьте себе, если можете: в 22 градуса мороза двухнедельный щенок проспал в будке без оживляющего бока мамы часа два, даже больше. Впервые Рада смогла отдохнуть и отогреться. Она лежала на крыльце, положив голову на мощные лапы, и взгляд её, который она не сводила с меня, доводил меня до слёз. Никакие слова не могут сказать больше взгляда. Особенно – собачьего.