По той же тропинке, вдоль той же реки

Но вот слева, со дна заросшего кустарником распадка, выметнулась на дорогу восторженно-взволнованная Рада и бросилась мне на грудь. Она сама придумала эту игру: в коротком броске лизнуть меня в нос и тут же оттолкнуть обеими передними лапами. Словно смущаясь, или же не желая, чтобы я в ответ тоже лизнул её в нос. Её нехилый, как теперь говорят, толчок сделал текущее время чётким, и сжалось до едкой рези сердце: всё, что было дорого, ради чего хотелось жить долго, без конца, и радостно было жить, хотя временами и до слёз трудно, — всё исчезло. Остались только я и Рада. Если бы не она, выброшенная в белый свет как бы без дальнего особого прицела, наудачу, был бы только я. На голой дороге, в глуши готовящегося к лютой и бесконечной зиме леса. Когда-то просто так, по стечению простых житейских обстоятельств, явился на этот же свет и я – чтобы кого-то забавлять, кого-то злить и приводить в ярость. Ещё для чего-то. Да мало ли для чего. Но иногда вдруг, да, совершенно неожиданно, что-то случается в душе или же с самой душой, — уже знакомое и долгожданное, и тогда почти постигаешь смысл жизни, и волнуешься особым волнением, которое доводит до полусознательного состояния, состояния не ветхоземельного, а надёжновысокого ласкового покоя. А когда придёшь наконец в себя, то постараешься сохранить, удержать только что испытанное объятие Духа, понимая, что всё это — подсказка, поддержка, даруемая слабому. А как быть нам, слабым, без подсказок и поддержки, если в остывающем сознании хорошо чувствуют себя только неожиданные и чуждые доброму разуму мысли? Если спешишь в лес, в самую глушь, чтобы твой голос, рвущийся в небеса привычным для них воем, не пугал счастливых ещё или же пока не задумывающихся о счастье людей.

И мы пошли дальше. Она, коротко и с любопытством взглянув мне в глаза, понеслась познавать шикарный, набитый тугими запахами и ароматами, таёжный мир, я – выдавливая из себя лень закоренелого уже домоседа – потащил за ней тяжёлое двуствольное ружьё, без которого чувствую себя в лесу ещё несносней, чем голый человек, упавший с неба на улицу с празднично гуляющими людьми. С мощным ружьём на ноющем плече можно отвлекаться – пускать мысли в самостоятельный поиск, но они ведь – не Рада, они толкутся тут же, как бездарные собаки, не понимающие, что от них тошнее, чем без них.

Мы идём по лесовозной дороге от Михайловки (хутора Северного), круто обогнув, подобно Архипову ключу, тяжёлый мыс нашей крутой сопки. Эта дорога ведёт к ключу Зубакину – в то таинственное место, где много-много лет человек мыслящий лихо, по-разбойничьи, ведёт заготовку древесины, а она почему-то никак не кончается; где табуны искателей женьшеня взлохматили едва ли не каждый клочок суши, а корень всё прёт и прёт на свет пятипалыми листьями и красными ягодами; где браконьеры в гражданской штопанной одежде ухитряются бить зверя под самым носом браконьеров в новой форме и с автоматическим оружием, а зверя становится всё больше. Как и тайн, которыми просто пропитано это на редкость ладно обустроенное пространство.          

Пять лет назад по этой дороге машины уже не носились, как десять, а тем более – пятнадцать лет назад, но ходили они ещё быстро, ничто их особо не сдерживало, теперь же местами она до того выбита, что образовавшиеся лужи в коротких резиновых сапогах не перебредёшь, нужно обходить. На подъёмах же – затяжных и выматывающих силы – всё чаще натыкаешься на глубокие продольные щели, будущие овраги. Пока ещё машины ухитряются проходить эти места, пропуская щели меж колёс, но это пока, скоро таяния снегов и летние ливни доделают начатое, и, есть на то слабая надежда, прекратится безудержная круглогодичная вывозка леса, поменьше будет здесь браконьеров – следы их пребывания встречаются повсюду. Прут сюда на джипах, «Нивах», грузовичках, а то и просто на легковушках, что, конечно же, — верх легкомыслия. Но не они, прячущиеся от посторонних глаз добытчики, заставляют быть настороже и почаще оглядываться: могут здесь встретиться и другие люди. Эти вооружаются не для того, чтобы добыть зверя, — эти сами хуже зверей, у них в тайге – особоохраняемые участки, и не приведи Господь встать у них на пути. Любая сбегающая с дороги тропка может привести к посадкам конопли, а потому – подальше от незнакомых тропок. И почаще кликать собаку, чтобы не выскочила под выстрел чужака.

Совсем же недавно встреча человека с ружьём сулила новое приятное знакомство, да и само пребывание в тайге лечило слегка занемогшую душу, почему же всё так изменилось, почему родное стало чужим и пугающим?

Может быть, вполне может быть, что больше не пойду по такому вот десятикилометровому кругу – и дело здесь не в трусости, нечего больше делать в чужом, а потому и чуждом мире.

С чего всё началось?

Разве это важно? Знать бы – чем это кончится.

Вот и одолели мы подъём, здесь – сворот направо; нам направо, к устью Зубакина, а если идти и дальше прямо, то неизвестно когда окажешься на берегу ключа: наши расстояния велики ещё и потому, что из пункта «А» в лесопункт «Б» мы добираемся, как водится, через нижний склад «Я». Пробовал я как-то пройти путь лесовоза на мокике, однако километров через десять, оставив позади карьеры и пасеки, засомневался в необходимости данного путешествия. Потому что дорога стала всё более раскисать, словно под ней таял вечный лёд; потому что справа вершины огромных елей оказались ниже уровня моих глаз – здесь в распадок не спустишься, а задумаешь спуститься – слетишь. Вертикальная стена.

Через пятнадцать километров усомнился в том, что у этой дороги есть конец, что она куда-то всё-таки приводит. Через двадцать понял, что влип. В прямом смысле. Не менее получаса выворачивал тяжёлый мокик из засасывающей глины, вывернул, вытащил, и погнал обратно, чувствуя, как спина ловит летящую из-под колёс грязь.

Так что нам направо, снова на подъём, а уж потом – спуск, спуск, спуск. До самой Уссури, в которую и впадает познавший века, а может, и тысячелетия, ключ Зубакин.

Рада явно ошарашена нескончаемым потоком всё новых и новых таёжных видов и запахов – некоторое время бежит рядом и старается заглянуть мне в глаза: хочет понять, как чувствую себя я, не потерял ли способность трезво мыслить и принимать важные для нас обоих решения. Успокаиваю её, иди, говорю, иди, и даже успеваю дёрнуть за хвост, что обычно смешит её и настраивает на игривый лад, но сейчас ей не до игр, она поглядывает на меня укоризненно, мол, нашёл время баловством заниматься.

Не прошли после сворота и полкилометра – на тебе! Рядом с дорогой, с правой стороны, — только что устроенные при помощи бензопил большие поляны. У пней – не пожелтевшие, белые ещё совсем затылки, среди них – то здесь, то там – лежат оставленные стволы ясеней: значит, не дрова готовили, выбирали только здоровую древесину.

Как бы осиротели белые берёзы, оказались открытыми ветрам и алчным взглядам. Ровные, полнотелые, растущие по одиночке и семейными кучками, они, явно это чувствую, скоро испытают яростную боль от бритвенно-острых зубьев бензопил. Потому что начало этому уже положено: у самой дороги подготовлена к погрузке приличная куча ровных белых чурок. «Что же будет с Родиной и нами?»

Психика людей с воровскими пилами подобна психике неутомимых тружеников ледяных моргов, они имеют дело только с телами, тосковать же по душам и оплакивать утраты приходится родным и близким. Стараюсь понять глубину испытанной боли, то есть познать степень родства с безнаказанно уничтожаемым миром милого моего детства, когда при слове «Родина» на глаза наворачивались светлые тёплые слёзы.

…Что-то ещё осталось.

Пойдём, Рада. Не надо тебе смотреть на это.

Ну, вот и спуск. Он очень крут, и здесь дорога, можно сказать, уже уничтожена глубокими щелями оврагов. Не люди, облачённые властью и одетые в красивую форму, сумели поставить заслон на пути расползающейся по тайге алчной нечисти. Не люди.

Мало того, что явились овраги – сама бывшая проезжая часть покрылась вдруг липкой жидкой глиной. Надёжный заслон. Мы преодолевали его не в связке, по отдельности – Рада предпочла идти по околодорожным зарослям, я же старался держаться самого краешка летящей вниз дороги, здесь глина была не так навязчива, и смывалась она с резиновых сапог сама – стоило только ступить в лужу.

Спускаемся долго, но чувствую, что мы ещё высоко, наверху, и сверху открывается взору вид на нетронутую человеком планету; это впечатление сохраняется долго – пока не исчезают вершины далёких туманных сопок, сохранивших на своих горбах могучую щетину реликтовых кедров.

Внизу больше жизни и связанных с ней звуков: стрекозы, бабочки, пчёлы, шмели, а главное – кузнечики, они притягивают массу птиц, те что-то орут, не обращая на нас внимания; осень уже, но днём жарко, и самостоятельно живущий ключик, не сумевший пробиться через дорогу, а потому покорно побежавший вдоль неё, не против того, чтобы мы полакали его чудотворной водички и охладили в нём потные ладони и… Ну, Рада верна себе! Развалилась посреди ключика, и ясно, что его ледяная вода доставляет ей удовольствие и наслаждение.

Пять лет назад вот здесь, на подходе к самому Зубакину, дорога была сухой, и ключ Зубакин мощно нёсся через неё, так что переходить его нужно было с осторожностью, придерживая высокие голенища болотных сапог. Теперь же всё иначе: дорога – метров сто или даже больше – сплошное болото, а ключ утихомирился и едва-едва одолевает дорожное полотно. А вот за ним… Совершенно незнакомое место. Какие-то заросли, овраги, подъёмы и спуски. Поплутав немного, но порядком выбившись из сил, нашёл наконец ту самую полянку, где когда-то ставил прозрачную палаточку таинственный корневщик. У самого берега Уссури. Красивое, ласковое, уютное место. И вода здесь производит не шум, а что-то схожее с музыкой, под которую неожиданно засыпаешь и оказываешься там, где тебя ждут и всё еще любят.

Будит резкий, неосторожный треск. Не успел схватить стоявшее рядом ружьё, — затяжным прыжком ушла в кусты Рада. Вот это меня постоянно и огорчает: не спросит, не посоветуется. Добьётся – буду водить по лесу на поводке. Пять минут нет её, десять… Какой там поводок! На руках носить буду. Только бы ничего не случилось. Только бы не тигр. Утешаю себя тем, что слышал треск, тигры ходят бесшумно, когда-то ходили и за мной, я долго этого не знал, пока не выпал снег. И ещё – молчит тайга, ни шума борьбы, ни воплей.

Она выскакивает с другой стороны. Возбуждена, счастлива, деловита. Суёт своё наглое рыло мне в нос. Я хватаю её за ухо. Ей больно, но молчит-помалкивает, старается понять – сильно я обозлён, или только делаю вид.

Ладно. Пусть – делаю вид. Это ведь не кобель, с которым нельзя церемониться, а то, как говорится, на голову сядет, это особа особого рода. Не надо мне забывать, что она никогда, ни разу ещё, не обидела меня. И сегодняшняя, пусть и слабая, трёпка о чём-то заставит её подумать. Думает уже! Лежит и косит на меня глазом.

Возвращаемся по тропинке, то прижимающейся к галечному берегу просветлевшей к осени реки, то взбегающей на колени прибрежной сопочки. Свистят рябчики, пересекают речное пространство горлицы – по одиночке и парами, а вот и вальдшнеп, не удалось ему отсидеться под широкой юбкой колкой ёлочки.

А это — люди. Не пугающие и не пугающиеся. Смотрят с любопытством на меня, вцепившегося в ремень старого ружья, и на Раду, в глазах которой явное доброжелательство. Парень готовится к рыбалке, вяжет к леске мушку, девушка собралась позагорать.

Последний километр – уже по надёжной дороге, вдоль краешка бывшего поля. Не идут ноги, смешна их тяжесть, вот так-то без тренировок. Нужно ходить и ходить…

И обязательно – туда, где щетинятся кедрами инопланетные сопки, где в ямках бесконечных ключей ждут времени прорыва в реку гладкие тёмные ленки. Но что-то говорит мне, что это, скорее всего, так и останется мечтой. Простенькой, но недостижимой.

Что же будет вокруг через пять следующих лет?